О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

и полицейскими». Эта кампания привлекает потенциальных новообращенных обещанием освобождения от ответственности любого рода, будь то ответственность «за себя, за других, за мир, за социальный договор с другими, за социальный договор с будущим во имя определенной политической и социальной раскрепощенности». Предостережения Браун, которые стали еще более актуальными за то время, что я потратила на написание этой книги, состоят в том, что слияние либидинальных «свободы и веселья» с «новой авторитарной государственностью» способно распространяться с огромной силой и скоростью и может привлекать внимание «молодых, неискушенных, безрассудных и раненых». Это слияние, по словам Браун, приведет нас к «серьезным проблемам, каких мы не знали прежде», и потребует «серьезных размышлений над тем, какие стратегии мы могли бы им противопоставить»[55].

Одна из таких стратегий – привнести либидинальный заряд неконтролируемой агрессии в ряды сопротивления и оппозиции, которые, в попытке оправдаться за возможные этические ошибки, утверждают, что оскорбление, троллинг и даже неспровоцированное физическое нападение – правомерный источник «свободы и веселья», если они совершаются более уязвимыми в отношении более привилегированных[56]. Такой подход может привести к поведению, зеркально отражающему вседозволенную жестокость, известную как трампизм, но обращать на это внимание – не попытка всем угодить, как смело утверждали бы некоторые. Обращать на это внимание – значит признавать, что проблема получения удовольствия от выплескивания ярости или проявления воинственности в адрес тех, кого мы сочли плохим объектом, подходящим для наших (часто обоснованных) обид, – это то, к чему каждый из нас склонен и за что каждому из нас придется ответить.

Другая стратегия заключалась в том, чтобы взять на себя роль «зануды», как писала Сара Ахмед: «Быть занудой… возможно, это отличный план по созданию нового мира». Для Ахмед и других быть занудой – значит признавать, что в этом мире много того, что не без оснований может нас расстроить, а попытка обратить внимание других на эти несправедливые трагичные явления может расстроить и их (что, в свою очередь, превращает вестника в плохой объект (если он еще им не был) просто по факту его существования). Зануда Сары Ахмед демонстративно сопротивляется требованию быть счастливым, особенно в случаях, когда это счастье основано на подавлении несчастья других, вплоть до их порабощения[57].

Обламывать удовольствие – важный этап на пути к пониманию того, как мы можем стимулировать более справедливые, общие формы благополучного сосуществования; если использовать его с юмором и креативностью, он даже может быть веселым (как в иммерсивном проекте KillJoy’s Kastle, лесбийском феминистском доме с привидениями, созданном Эллисон Митчелл и Дейрдрой Лог, который возрождает «„мертвые“ теории, идеи, движения и стереотипы, придавая им квир-флер» в виде «Полиаморных бабушек-вампирок», «Зомби-фолк-певиц», «Бунтующих упырей» и «Помешанных профессорок с кафедры женских исследований»)[58]. Но я слишком многого еще не знаю (но отчаянно хочу узнать) о непредсказуемом удовольствии, строптивом веселье и радикальном сострадании, чтобы позволить себе благоговеть перед риторикой занудства или жалоб, поскольку слишком часто такое благоговение скатывается в «нездоровое групповое отчуждение, в котором людей связывают не кровь или общий язык, а плохие предчувствия, в которых они соревнуются», как сформулировал Мотен. Такая ситуация, по его же словам, приводит к тому, что многие тратят «огромное количество времени на размышления о том, чего не хотят делать, и на размышления о том, чем они не хотят стать, вместо того, чтобы браться и реализовывать то, чего они хотят».

С давних времен искусство было местом, где люди выражают, что хотят, и думают о вещах, о которых хотят думать. Искусство издавна было пространством для участия в открытых экспериментах с крайностями, дикостью, сатирой, бунтарством, табу, красотой и абсурдом, оно создавало пространство для анархических жестов и устремлений, которые в противном случае могли бы (к счастью или к сожалению) разорвать полотно социальных норм и общественного устройства. Искусство издавна было зоной свободы и веселья, где не прибегали – а если и прибегали, то нечасто – к запугиванию, угрозам или издевательствам[59]. Как отметил Доун Ланди Мартин о работе Кары Уокер: возможно, это «экзорцизм… изгнание культурных демонов» – то есть рамка для того, чтобы подчеркнуть нечто или поразмыслить о чем-то, о чем нельзя размышлять никаким иным способом. Некоторым из нас оно предлагает магию – магию, которую трудно найти в другом месте, которая может сделать жизнь более достойной. Тем, кто решит посмеяться над такой характеристикой и увидит в ней сентиментальное очарование, или сочтет искусство вредоносным притоком капитала или очередным обанкротившимся концептом, я не предлагаю никаких опровержений, но напоминаю, что искусство может быть множеством различных явлений одновременно, явлений, которые для некоторых из нас имеют такое же или даже большее значение, чем плоды демистификации.

ЭСТЕТИКА ЗАБОТЫ – ОРТОПЕДИЧЕСКАЯ ЭСТЕТИКА – РЕПАРАТИВНОЕ, РЕДУКТИВНОЕ – СЛОВА, КОТОРЫЕ РАНЯТ – КОПЫ В ГОЛОВЕ – КУДА? – МНЕ НЕ ВСЁ РАВНО / Я НЕ МОГУ – СТРАХ ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ХОЧЕТСЯ – СВОБОДА И ВЕСЕЛЬЕ – ЭСТЕТИЧЕСКАЯ ЗАБОТА – ДОБРОВОЛЬНО-ПРИНУДИТЕЛЬНО

Переход к языку заботы и долга в рамках мира искусства отражает убежденность в том, что все формы человеческих взаимоотношений, включая искусство, могут и должны оцениваться в соответствии с их утилитарностью, способностью сделать нашу жизнь «более гуманной и выносимой для всех нас», как написала Сьюзен Сонтаг в «О стиле». Сонтаг не разделяла этого убеждения. Вот соответсвующий отрывок: «Высшим обоснованием нравственности, в отличие от искусства, служит в конечном счете ее полезность: то, что она делает – или предполагается, что делает – жизнь более гуманной и выносимой для всех нас. Однако сознание, в прошлом достаточно тенденциозно именовавшееся способностью к созерцанию, может быть – и есть – шире и разнообразнее любого действия».

Я возвращалась к этому эссе много раз и всегда находила в нем что-то новое; сегодня меня не оставляет в покое фраза «Шире и разнообразнее любого действия». Забота о себе и близких, репаративные практики, попытки сделать жизнь более выносимой и гуманной для всех нас, – всё это имеет огромное значение (и также имело огромное значение для Сонтаг). Однако, хорошо это или плохо, это еще не всё. Многим – возможно даже большинству – жизнь кажется более полноценной и сносной, «шире и разнообразнее», когда она не сводится к одному периоду заботы или восстановления. Приятно, когда жизнь полна разных ощущений, фактур, когда в ней есть пространство для различных занятий, увлечений и удовольствий, даже тех, чья ценность неочевидна. Несмотря на многократные и настойчивые утверждения об обратном, подобное разнообразие не является исключительной прерогативой или стремлением